— Дело не в размере, — вздохнул Никодимыч, — дело в неотвратимости.
— Ну все, — скомандовал Адольфыч. — Отделение! По росту стройсь! Равняйсь! Смирно! Вольно.
Дорожкин хмыкнул. В этом строю он не был последним. Правда, меньше его ростом оказались только Фим Фимыч и Никодимыч, но все-таки.
— Дорогие мои, — сделал серьезное лицо Адольфыч, — уже традиционно мы предоставляем нашим дамам возможность поохотиться на серьезную и… — Адольфыч перевел взгляд на все еще меряющихся ростом карликов, — ценную дичь. У них четыре маркера, каждый из которых стреляет краской своего цвета. Таким образом, если нам и суждено стать добычей одной из прекрасных Диан, споров об их приоритетах в праве обладания поверженными мы счастливо избежим. Не принимайте нашу игру слишком всерьез, но и не расслабляйтесь. Сигналами о начале и окончании игры будет выстрел из карабина Николая Сергеевича. После первого мы удаляемся в лес…
— Убегаем, — озабоченно заметил Фим Фимыч.
— Через десять минут за нами идут дамы, — продолжил Адольфыч.
— Обязательно, — прокашлялась Марфа.
— После второго выстрела игра закончена, — хлопнул в ладоши мэр. — Уцелевшие смогут вернуться к столу и получить призовые бутылки хорошего коньяка. Обычно игра длится около часа-полутора, заканчивается тогда, когда все ее участницы сочтут, что охота уже доставила им удовольствие.
Дорожкин перевел взгляд на четверку охотниц. Маргарита была погружена в себя, Марфа корчила рожи Фим Фимычу и Никодимычу, Екатерина Ивановна слушала Адольфыча, Валерия возбужденно прикусывала губу.
— Николай Сергеевич? — повернулся к Кашину Адольфыч.
Кашин поднял над головой карабин и нажал спусковой крючок. Из ствола вырвался сноп пламени, громыхнул выстрел, и в следующее мгновение в чаще что-то затрещало, над окраинными осинами взметнулась сосна, над нею взлетело что-то тяжелое и упало в полусотне шагов от навеса и от стола. Это был человек.
— Класс! — восхищенно взвизгнула Лера.
Адольфыч напряг скулы и медленно пошел вперед. Остальные двинулись за ним.
— Баба, — крякнул Фим Фимыч.
Полная, рыхлая женщина лежала на животе, с вывернутой назад рукой. Одежда на ней была разодрана в клочья, на исцарапанной спине виднелась рана с подтеком засохшей крови.
— Насквозь били, — заметил Содомский и тут же засопел, зашевелил ноздрями, сузил взгляд.
— Да нет уже никого рядом, — почти спокойно проговорил Адольфыч. — И на веревке, что лопнула, наговор был с отсрочкой. На сильный хлопок. Уймись, Марк. Раньше надо было нюхать. Теперь землю рыть и камень грызть надо.
— Месяц уже роем и грызем! — прошипел Марк.
— А не полгода ли? — нахмурился Адольфыч и почему-то посмотрел на Дорожкина. — Ну-ка, Фима.
Карлик закряхтел, подошел к мертвой, положил руку на рану и через секунду с сожалением причмокнул губами:
— Поздно. Вчера еще преставилась, не выкликаешь. И наговор потерся уже, по уму все наложено. А ведь силен, озорник. Чтобы этакий бройлер подбросить, кустиком не обойдешься, а подобающую сосенку согнуть — тут и с десятком Павликов не управишься. Ну или пятком, если по изнанке мерить.
— Да, с вечера заряжена была, — согласился Содомский и, окинув взглядом выстроившихся вокруг тела, тоже задержался на Дорожкине. — Вот и поохотились. А ну-ка.
Он снова согнулся, подхватил мертвую за плечо и рывком перевернул ее на спину. Дорожкин узнал телеграфистку. Глаза ее были вытаращены, лицо искажено ужасом. На груди, залепленная песком, зияла рана, отголосок которой все видели и на спине.
— Насквозь, — повторил Содомский и посмотрел на Марфу. Та стояла полузакрыв глаза.
— Финита ля комедия, — крякнул Фим Фимыч.
Маргарита подняла маркер и выстрелила в Дорожкина. Удар был болезненным, Дорожкин едва не согнулся, но устоял, стиснув зубы. На животе растеклось пятно желтой краски. Дорожкин с недоумением посмотрел на Маргариту, она мрачно усмехнулась:
— Хоть душу отвести. Не спи, парень. Взбодрись.
Шепелева подбросила маркер в ладони, посмотрела на присевшего от ужаса Никодимыча и бросила оружие на стол.
— Не боись, Никодимыч, — приободрил приятеля Фим Фимыч. — После свистка по воротам не бьют. Если только так… по субординации.
— А был свисток-то? — прищурилась Маргарита.
— Николай Сергеевич? — словно очнувшись, посмотрел на начальника полиции Адольфыч.
Кашин прокашлялся, стянул с плеча карабин и снова направил его в небо. Валерия с визгом зажала уши. Громыхнул выстрел, но второго тела из леса не появилось.
— Охота отменяется, — виновато развел руками Адольфыч. — Праздник — нет. Марфа, надо бы присмотреть за деревней.
— Чего ж не присмотреть, пока гляделки над лесом не взлетели, — выговорила Марфа.
— Надо все обсудить, — неожиданно жестко проговорила Екатерина Ивановна. — Жду тебя у Сергея.
— Обязательно, — кивнул мэр, и Дорожкин понял, что еще неизвестно, кто кого опасается больше — Адольфыч неведомого Сергея или Сергей Адольфыча.
— Моим всем собраться в участке, — процедил сквозь зубы Содомский.
— Ну-ну, — взъерошила волосы на голове Дорожкина Маргарита.
Глава 4
Пистолет и томограф
Имя телеграфистки появилось в папке у Дорожкина на следующий день. В понедельник он проспал до восьми, второй день подряд отказавшись от утреннего бассейна. Сказалось и бдение до часа ночи на городской площади, где происходило, как оказалось, обычное празднество, именуемое по городам и весям «Днем города», и предварившая его накачка Содомского, который зазвал в свой кабинет всех троих и полчаса медленно и тихо рассказывал, что будет, если они не разыщут и не уничтожат очередного зверя. Из этой заунывной говорильни Дорожкин понял только одно: если зверь не будет выловлен, многим не поздоровится, но первой в длинной очереди будущих страдальцев станет тройка присутствующих. Слова увещевания, от которых у Дорожкина холодело в груди, Содомский в первую очередь направлял Маргарите, но ее зловещий тон начальника словно вовсе не трогал. Она вытянула ноги, сложила на груди руки и смотрела на Марка точно так же, как смотрела на стену в кабинете доктора Дубровской. К счастью, Содомский вроде бы не собирался выпускать когти или еще что-нибудь подобное. Более того, Дорожкину даже показалось, что происшедшее не слишком задевало Содомского, а задевал его именно младший инспектор, потому как заключительную часть речи тот произнес, глядя пристально на Дорожкина. Так или иначе, но беседа сменилась празднеством, на котором Дорожкин бродил как неприкаянный, сознавая всю свою никчемность в качестве хоть сколько-нибудь серьезного охранителя правопорядка. Празднество завершилось выключением Кашиным в час ночи караоке, устроенного под рукой золоченого Ленина, и последующим его же истошным криком: «Хорош на сегодня, пора уж дворников выпускать!», хотя произнести это же самое минутой раньше он мог в микрофон. Утомленный народ побрел по домам, вместе со всеми домой отправился и Дорожкин, в очередной раз заметив, что в его дом не пошел никто, да и светящихся окон в собственном доме он тоже не обнаружил. Впрочем, его возможные соседи могли или уже спать, или идти где-то позади. Фим Фимыч давал за стойкой легкого храпака. Дорожкин поднялся на свой этаж, принял душ и упал в постель. А утром почувствовал зуд на большом пальце правой руки.
На желтом пергаментном листе привычным почерком было выписано — «Мария Колыванова». Дорожкин уже знал, что именно так и звали дородную телеграфистку, чье истерзанное тело взлетело над лесом менее суток назад, но отчего-то почувствовал холодок. С этим холодком он и явился в участок.
Ромашкин встретился ему на входе. Буркнув хмурое «привет», Вест сунул за пазуху свою замусоленную папку и помчался куда-то на велосипеде. Маргарита ждала Дорожкина в его кабинете. Он молча развернул перед ней полученное задание.
— Есть вопросы? — Она, как всегда, была немногословна.
— Насчет Колывановой — нет, — занял место за столом Дорожкин. — Сейчас же отправлюсь к ней домой, на работу, все выясню. Все, что смогу, выясню. О другом есть вопросы. Я так понял, что и Мигалкин, тоже, кстати, бывший работник почты, и Колыванова, и Дубровская, и этот зверь, ну который все это завел, — все это цветочки из одного букета?