— Ну вот, — бодро подытожил господин Ларцев, давая понять, что его миссия провожатого завершена. — Все формальности позади, поздравляю с повышением в чинах, — заметим, что для Тита Ардалионовича повышение вышло весьма значительным: дали сразу коллежского секретаря, Роман Григорьевич перешагнул через класс, получил коллежского советника, — можете приступать к работе, продолжать ваше расследование. Будут ли у вас какие-то вопросы, господа?

— Будут, — тут же откликнулся Ивенский. — Раз уж мы теперь служим по вашему ведомству, не скажете ли, известно ли вам по делу Понурова что-то, чего пока не знаем мы? Просто чтобы не делать лишнюю работу и не терять времени даром.

Ларцев серьёзно задумался, собрал складками лоб.

— Что такое известно нам, чего не знали бы вы?… Да пожалуй, немногое, очень немногое. Известно, какие средства предполагается прилечь к данному прожекту, и какие уже были привлечены — для следствия это, согласитесь, непринципиально. Скажу лишь, что цифра имеет порядочно нулей. Известны имена государственных и частных лиц, материально заинтересованных в воплощении этой идеи. Я могу предоставить вам список, но это потребует от вас ещё одной расписки гусиным пером.

— Нам больше интересны были бы имена лиц НЕ заинтересованных, — заметил Ивенский, невольно потирая безымянный палец.

— Ах, когда бы всё было так просто! — развёл руками Ларцев. — Этого мы пока, увы, не знаем. Ищите, Роман Григорьевич, всё в ваших руках! Ещё вопросы?

— Да. Всякий магический портал имеет два конца. Значит, обслуживать его должны два мага. С нашей, московской стороны таковым предполагался убиенный Понуров. А со стороны пальмирской? Вам известно имя второго мага?

— Известно, — с лёгким недоумением пожал плечами Антон Степанович. — Академик Контоккайнен Илья Эмильевич, гроссмейстер. А к чему оно вам?

— Да так… Думается, нелишним будет нам с ним побеседовать. И знаете что? Я бы посоветовал вам телеграфировать в Пальмиру, чтобы к нему приставили охрану. Для душевного спокойствия, знаете ли.

— Вы считаете? — озабоченно нахмурился Ларцев. — Пожалуй… Пойду, распоряжусь. Удачной вам дороги, господа, — он удалился.

— Дороги? Разве мы куда-то едем? — не понял Удальцев, он почему-то вообразил, что академик Контокайнен должен сам явиться из Северной Пальмиры к ним на допрос.

— В Северную Пальмиру мы с вами едем, Тит Ардалионович. Притом нынче же! Насколько я помню, поезд отходит в восемнадцать-тридцать, у нас ещё достаточно времени на сборы. Пожалуй, даже успеем навестит пару-тройку адресов из списка… или нет! Не станем рисковать, отправимся сразу на вокзал. Мы непременно должны уехать сегодня! — Роман Григорьевич и сам не знал, отчего так торопится увидеть пальмирского мага, и что, собственно, надеется у него выведать. Но внутренний голос подсказывал: надо спешить, а внутреннему голосу своему недавний второй пристав, а ныне агент по специальным поручениям Ивенский привык доверять — тот его ещё никогда не подводил.

Часть 2

Поезд тронулся с опозданием в четверть часа — дожидались некую важную персону, каковой было угодно задержаться. Роман Григорьевич злился — он любил точность, и хотя сам имел обыкновение являться в последнюю минуту назначенного срока, но не опаздывал никогда. Впрочем, внешне он раздражение своё почти не проявлял, так что настроение Тита Ардалионовича было восторженно-безмятежным. Его радовало всё: и внезапная головокружительная карьера (шутка ли, с четырнадцатого класса табели о рангах перепрыгнуть сразу в десятый!), и неожиданный отъезд в «Петровскую столицу» (стыдно признаться, но за восемнадцать лет жизни ему ещё ни разу не довелось путешествовать поездом — только в старом родительском дормезе, на своих), и снег, вновь поваливший крупными хлопьями, и предотъездная суета на станции, и трогательные сцены прощания, коим он стал невольным свидетелем.

Наконец раздался третий звонок, провожающие оставили вагон, и поезд, вздрогнув, медленно и плавно отплыл от станции — в первый момент Титу Ардалионовичу показалось, будто не он, а сама станция за окном пришла в движение. Привыкший к поездкам в холодных каретах, Удальцев нарядился тепло, ещё и плед с собой прихватил, но в классном вагоне оказалось жарко — топилась дровяная печь, и к ней был приставлен истопник из инвалидов. Для размещения пассажиров были предназначены особые диванчики, очень удобные по сравнению сиденьями кареты, Ивенский с Удальцевым заняли соседние места. Рядом оказались пожилой господин в чёрной шубе и студент Инженерного института, судя по пылающим ушам, изрядно продрогший на станции. За окном ещё мелькали заснеженные домики московских окраин, а господин уже завернулся в свою шубу и заснул, засвистел носом. Студент попытался завязать со спутниками непринуждённый разговор, начав его с обсуждения достоинств молодой девицы, прошедшей мимо по вагону, в частности, и молодых девиц в целом. Удальцев, пожалуй, не прочь был бы ту беседу поддержать, но Роман Григорьевич уклонился, и сделал вид, что погружён в чтение вечерней газеты — именно сделал вид, но не читал, Удальцев в этом отчего-то был уверен. Болтать о пустяках при начальстве было неловко, да и желание такое быстро пропало: мерный перестук колёс навевал сон. Не смотря на сравнительно ранний час, скоро в вагоне спали или дремали все, в том числе и разговорчивый студент, и Ивенский, закрывший газетой бледное лицо. Что-то произошло с ним днём в кабинете канцелярского мага, что именно — Тит Ардалионович не знал, видел только, как туда взывали доктора, а потом оттуда выбрел Роман Григорьевич, совершено зелёный и дрожащий. Вышел и сообщил в сердцах, что не видит большой разницы между колдунами и живодёрами. Удальцев не решился ни о чем его расспрашивать…

Неожиданно расхотелось спать, и Тит Ардалионович даже порадовался этому внезапному приливу бодрости. Жаль было тратить время на сон, ведь целый мир пролетал за окном, к счастью, ещё не успевшим замерзнуть. Вдоль насыпи тянулась полоса кустарника, за ней открывалась белая равнина, ни дорог, ни тропинок не угадывалось на ней под слоем свежего снега, только мелькали порой полосатые верстовые столбы да одинокие бревенчатые избы, да будки путевых обходчиков. Потом дорога пошла лесом, и казалось, будто не поезд едет, а заснеженные деревья бегут мимо, кружась в танце под серым, удивительно светлым небом. Дальше встретилась река, колёса загрохотали по мосту, и снова потянулась равнина — дикая, безлюдная, первозданная… Однообразие пейзажа начало утомлять, точнее, приятно томить. Не попытаться ли уснуть, подумал Тит Ардалионович, бросил последний, прощальный взгляд в окно…

И увидел ЭТО.

Оно бежало рядом с вагоном, точно напротив его окна окном, не отставая и не вырываясь вперёд. Оно было СТРАШНЫМ. Тёмно-серая, безобразная тень преследовала поезд!

Ужасно захотелось отпрянуть от окна и спрятаться под пледом, но Удальцев усилием воли заставил себя приглядеться к призрачной твари — и ничего хорошего он не увидел. Сложением гадкая нежить напоминала обыкновенного нашего жердяя, какового и теперь ещё можно встретить по ночам в деревнях, где мужики, позабыв заветы отцов, взяли моду ставить избы воротами не на предписанный север, а зачем-то на запад. У жердяя худое как кол тулово, длинные угловатые конечности и мелковатая для его пятиаршинного роста голова, но фигуру он имеет почти человеческую, ходит о двух ногах. Тварь же за окном очертаниями тела походила одновременно на безобразно-истощённую клячу и хищного, узкорылого волка. Ни о чём подобном Тит Ардалионович в жизни не слышал, хоть и был, благодаря своей нянюшке Агафье, большим знатоком по части нежити, населяющей наши края. Призрачный зверь был ЧУЖИМ, и от этого особенно жутким. Он нёсся огромными прыжками, неестественно выворачивая лапы, вытянув вперёд длинную шею. Никаких следов за ним не оставалось, и чем дольше Удальцев на зверя смотрел, тем труднее ему становилось понять, плоский он, или имеет объём, бежит на четырёх ногах, чуть касаясь земли, или боком скользит по её заснеженной поверхности наподобие изображения в театре теней. В конце концов, он стал сомневаться, а есть ли тварь на самом деле, не приснилась ли она ему, или, может, наяву привиделась?