И всё изменилось мгновенно. Только что одна мысль о еде вызывала тошноту — и вдруг накатил зверский, режущий голод. Нет, та субстанция, что ему продолжали вливать в рот, вкуснее не стала. Просто голод многократно пересиливал отвращение, за неимением лучшего, он готов был потреблять, что дают. Он ловил падающие сверху тёплые капли, время от времени губы его касались чего-то мягкого, вроде бы, живого — посмотреть он почему-то не решался.
— Ну, всё, хватит, — раздался над ухом тихий голос пришельца. — Больше нельзя. Опасно.
Почему нельзя? Чего такого опасного? Жалко им, что ли, этого противного солёного пойла? Хоть бы несколько глотков дали допить…
— Немного ещё, — просительно откликнулся господин цергард Эйнер, — Смотрите, он не наелся…
— Хватит! — теперь пришелец говорил очень твёрдо. — Раньше ты помрёшь, чем он наестся. Кстати, его тоже перекармливать вредно… Ну всё, всё, достаточно… Нет, ты не вздумай вставать! Ложись сюда, к кочке прислонись… вот так. Держи кверху, сейчас я перевяжу… Отвернись, не смотри…
От этих слов агарду Тапри стало любопытно и жутко — что у них такое происходит, что даже смотреть не велят? Он догадался, наконец, открыть глаза, приподнял голову…
Два лица склонились над ним — встревожено-радостные лица. Одно раскрасневшееся, другое белое, как снег; оба густо и страшно перемазаны кровью!
— А-а-а! — отшатнулся он. — Почему… почему вы такие?… Кровь… везде…
— Какими же нам быть, если ты плевался как чёрт? — рассудительно ответил цергард. Провёл рукой по лбу, и Тапри заметил на его запястье свежие бинты.
И тут будто пелена спала с его… глаз? разума? Дошло наконец, понял… ВСЁ понял.
— А-ах! — сказал Тапри и лишился чувств.
— Хуже, если бы вырвало, — заметил пришелец спокойно.
Когда очнулся, увидел цергарда Эйнера, он лежал рядом, умытый, но по-прежнему бледный, и в серых глазах его отражалась вся скорбь мира. Он очень переживал. Мысленно ставил себя на место адъютанта, пытаясь постичь, что тот должен чувствовать, выхлебав стакан-другой чужой кровищи. Представлял — и содрогался. Это было тошнотворно! Наверное, бедный Тапри его никогда не простит. Вслух, понятно, не скажет, может быть, самому себе не признается, но в глубине души станет тихо ненавидеть…
— Не придумывай глупости! — возмутился пришелец Гвейран. — Он на тебя молиться должен, ты ему жизнь спас!
— Ой, не знаю! Так противно! Я бы, пожалуй, лучше помер… Если вдруг что — вы со мной так не поступайте, ладно?
— Нет! — отрезал Гвейран, и Эйнер понял, что спорить бесполезно. Что ж, и поделом ему!
…— Скажи, ты очень… обижаешься? — господин цергард смотрел непривычно — виновато и заискивающе.
— Я? Нет… — удивлённо пробормотал Тапри. Ему и в голову не могло прийти обижаться.
— Зато теперь ты не будешь зваться «без-отца», — доверительно шептал Верховный, вознамерившись, видно, утопить душу пострадавшего в бальзаме. — Ещё с имперских времён есть обычай, вполне законный, я точно знаю. Когда люди обмениваются… этим — слово «кровь» он употребить не решился, — они становятся вроде как родные братья. Вот вернёмся в столицу, и поменяем тебе документы. Станешь Тапри Рег-ат. Все будут к тебе относиться очень уважительно. Прости меня, ладно? Ну, не мог я допустить, чтобы ты помер, когда идти осталось всего ничего! Поставь себя на моё место! Как бы ты поступил?
Тапри лежал и не знал, что отвечать. Голова шла кругом, и бессвязные мысли роились в ней! Стать сыном и братом Верховного цергарда Федерации! Это… это ВООБЩЕ! А как бы он поступил? Ха! Как бы он поступил! Да надо если — всю кровь, что течёт в его жилах, слил бы до последней капли, не задумываясь! Обижен ли он? Он потрясён, благодарен, тронут до слёз! Он клялся однажды, и готов повторить эту клятву хоть сто раз: нет для него Совета, нет Отечества, нет ничего святого — только господин Верховный цергард Эйнер! Так думал он про себя, но вслух смог только выдохнуть сквозь подкативший к горлу ком:
— Я… я… также!
Последний день пути прошёл как в полусне. Брели за пришельцем, не разбирая дороги, спотыкались и падали, подымались и брели дальше. Голодные (хвала Создателям!), утомлённые, ко всему безучастные.
Гвейрану их состояние не нравилось, пытался разговорить. Стал выспрашивать у Эйнера, как они со товарищем ухитрились вовлечь в свой утопический заговор только народу, включая иностранных подданных? Цергард отвечал почти односложно: через знакомых мутантов, и знакомых этих знакомых, пока не разошлось по всей стране. Кто из «своих» были на фронте — специально захватывали пленных, договаривались и отпускали. Так и пошло дело. Кто же знал, что всё будет напрасно? — в тот день он был склонен видеть мир в чёрном цвете.
На первом закате вышли к дороге. Трасса Камр — Сивар была оживлённой всегда и на всём протяжении, будь то арингорадский или квандорский её участок. Чтобы пересечь дорожное полотно, пришлось полчаса проваляться на склоне насыпи, пока в череде транспортных колонн не образовался просвет. За время ожидания у Гвейрана душа успела переселиться в пятки и надежно там обосноваться. Он был уверен: в последний, САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ момент дело непременно сорвётся! Их заметят, их схватят или пристрелят на месте… Он всегда, и не без оснований считал себя смелым человеком. Но в тот момент трусил отчаянно — начали сдавать нервы. И не за себя боялся, о себе он вообще давно не думал, инстинкт самосохранения будто отключился — за спутников своих.
Человеку, избравшему профессию автономного наблюдателя, следует избегать личных привязанностей. И он избегал. Детьми не обзавёлся… вроде бы. Где-то в другой жизни, в бесконечно далёком прошлом осталась жена. Официального развода не было, но отношения уже много лет сводились к запоздалым праздничным поздравлениям по каналам космической связи. Он редко вспоминал о ней. Настоящих друзей тоже не было. Земляне казались чужими, их благожелательная наивность раздражала, общих интересов не находилось. Имелся один товарищ по госпиталю, из церангаров — погиб, вытаскивая раненых из огня. Это был честный, мужественный и самоотверженный человек, Гвейран многому от него научился и тяжело переживал его смерть. С тех пор он решил не сближаться ни с кем, чтобы не было так больно терять. Этот мир был слишком жесток для человеческих отношений и чувств… И вот поди ж ты! Умудрился привязаться к двум мальчишкам-смертникам, постоянно балансирующим на грани гибели! То ли опасность их сблизила — что общего у них могло быть, кроме неё? То ли от одиночества устал. Не следовало допускать этого, ох, зря допустил! Но поделать уже ничего нельзя. Вот умрёт сейчас кто-нибудь из них — с ума ведь спятит от горя! Ох, упасите Создатели, если вы есть…
К счастью, дурные предчувствия его не оправдались. Трассу миновали благополучно. И скоро в правом своём ухе Гвейран услышал очень тихий, приятный писк. Ожил микродатчик, имплантированный под кожу около козелка. По мере приближения к цели он звучал всё громче, не настолько, чтобы стать неприятным либо слышимым снаружи, но достаточно, чтобы не сбиться с курса.
… И вот он настал, победный миг! Писк перешёл в приветственную трель! Свершилось! Гвейран отключил сигнал ментальным импульсом, и сбросил на кочку поклажу.
— Привал? — равнодушно спросил цергард, и лёг в траву прежде, чем получил ответ. Тапри последовал его примеру.
— Нет, не привал! Пришли!
— В смысле?! — они в тот день плохо соображали.
— В прямом. Мы на месте! Больше никуда не надо идти! — и для пущей торжественности, он изрёк фразу из старинных, глуповатых американских кинолент. — Мы сделали это!
Часть 3
Измена
Нет, не так он это себе представлял, не так об этом писалось в книгах. Воображение рисовало, как выныривает из чёрной грязи болотного окна летучая сфера — серебристо-белого цвета, девственно-чистая, абсолютно чужеродная их родному искорёженному миру. А вылезло медленно, с противным хлюпом и скрежетом нечто — крупное, но не огромное, размером действительно с автозак, грязное до предела, да ещё будто бы обугленное. Поднялось и стало на попа. Формой больше всего напоминало неразорвавшийся авиационный снаряд, и посреди топи смотрелось удивительно органично, будто тут и есть самое его место, всю жизнь стояло.