Словно незримая нить, невидимая глазу, но прочнее стали, соединила их взоры. Офицеры прожигали друг друга огненными взглядами, в которых явственно читались угроза, смерть, отчаянная решимость и горячая надежда. Это было настоящее единоборство, измерение двух воль, где на одной стороне оказалась сила, готовая идти до конца, невзирая на потери. А на другой — отчаяние безнадежности, способное в любой момент взорваться безумием последнего безнадежного боя.
Хейман опустил глаза первым. Он молча развернулся и зашагал в темноту, раскачиваясь из стороны в сторону. Натан облегченно выдохнул, склонил голову и украдкой вытер со лба пот. Оба не проронили ни слова — исход их поединка был очевиден для обоих.
«Тяжелый день», — подумал майор, превозмогая неистовое желание сесть прямо на землю и дико расхохотаться, сбрасывая напряжение минувших суток. Штурмовать «Форт» ему было уже нечем и некем, сегодняшний штурм стоил батальону огромных потерь, а технику у него забрали, перебросив на другой участок, где дела шли еще хуже. Поэтому грядущий день обещал стать гекатомбой и британских солдат, и союзников, если у тех еще остались силы.
Теперь не станет, потому что даже если нет ни солдат, ни техники, остается британский дух, но он вечен. [361] И не бошам, вдребезги проигравшимся, растерявшим славу и силу, ставить условия…
Глава 13
Четырнадцатый день от начала UR
Ллойд Джордж встретил Черчилля самолично, у дверей, крепким рукопожатием.
— Здравствуйте, господин премьер-министр, — председатель Комитета по танкостроению всеми силами старался сохранить строгое выражение, но его обрюзгшее лицо более походило на восковую маску, тающую под огненным напором внутренней улыбки.
— Прошу вас, садитесь! — Премьер широким радушным жестом указал на кресло. То самое кресло, в котором Черчиллю уже довелось сидеть в их предыдущую встречу. В прошлый раз оно было тесным и неудобным, подобно осовремененному варианту прокрустова ложа, теперь же оказалось на диво мягким и удобным. Даже скрип пожилой благородной древесины звучал ободряюще, услаждая слух.
— Итак… — произнес «главный танкист Королевства», растягивая момент триумфа еще на несколько упоительных мгновений. — Победа?
— Безусловная, — ответил премьер. Ни ситуация, ни собеседник не располагали к легкомысленности, но Ллойд Джордж почти физически ощущал выросшие крылья. Пожалуй, только теперь он в полной мере ощутил, каким тяжелым прессом давила ответственность в течение предыдущих месяцев. Да что там месяцев — лет!
— Разумеется, формально еще ничего не закончилось, — продолжил премьер, улыбаясь самыми краешками губ, но так, словно все лицо озарил внутренний свет. — Однако остальное представляет собой чисто технический вопрос.
Теперь настала его очередь насладиться моментом, пить секунды, как хорошее вино, одну за другой, разделяя их с тем, кто мог на равных оценить это изысканное удовольствие. Крепкий бренди с легким благородным бульканьем пролился в толстостенные стаканы. Налив, премьер отставил бутылку и легким движением придвинул собеседнику его сосуд. Черчилль принял дар и немного подержал стакан на весу, на уровне глаз, наслаждаясь игрой света в оранжево-желтом напитке, словно в стекле заточили кусочек солнца. Ллойд Джордж чуть откинул голову назад, прикрыл глаза и вздохнул, а затем отпил добрый глоток.
— Это победа, Уинстон, — промолвил он, подняв веки и устремив на Черчилля пронзительный взгляд, преисполненный торжества. — Это победа!
— Да, как сказали бы янки: «Мы сделали это!» — отозвался собеседник, удобно откинувшись на спинку кресла. — Время пожинать плоды нелегких и долгих трудов?
Лицо британского диктатора затуманилось, словно легкий ветерок налетел на тихое озерцо и подернул гладь воды мелкими волнами. Чувствовалось, что эта тема была ему не то чтобы неприятна, скорее тягостна.
— С этим сложнее, — после недолгого раздумья признался премьер. — Гораздо сложнее…
Он наклонился вперед, поставил стакан на стол, толстое донце звучно стукнуло о полированное дерево.
— Мы сломили рейх, разбили его армии, военная победа — безусловна и неоспорима. Но… теперь Британии и всему миру предстоит долгий переход от войны к миру. И, говоря откровенно, переход этот обещает стать долгим и мучительным. Война оказалась слишком долгой, дорогой и непредсказуемой. Сами по себе расходы — ничто. Теперь ничто, — поправил сам себя диктатор. — Мы разденем Германию до нитки и восстановим утраченное. Немец заплатит за все! Народные волнения теперь также не представляют угрозы — раны победителей заживают быстрее. Но… мир слишком резко и сильно изменился.
— Он перестал быть предсказуемым, — сказал Черчилль.
— Совершенно верно, — согласился премьер-министр. — Ранее достаточно было поставить на место одного зарвавшегося выскочку с континента, чтобы вернуть мир к относительному порядку и устоявшемуся ходу вещей. Теперь же… Европа раскололась на части, раскололась опасно и непредсказуемо. Австрийская и Российская империи прекратили существование, притом, боюсь, в случае с русскими можно говорить уже не о кризисе, а о закате. Что делать с Россией — пока не представляю, надо принимать под контроль эту территорию хаоса и анархии, но как? Восточная Европа и раньше не радовала миром и покоем, теперь это разворошенный муравейник во главе с польскими безумцами.
— Шакал Европы, — заметил Черчилль.
— Что? — не понял диктатор.
— Шакал Европы, — повторил председатель комитета. — Русской цепи, на которой сидело польское национальное самосознание, больше нет, и теперь поляки готовы отхватывать кусок у каждого, кто неосторожно подставит бок.
— Неплохое сравнение, — сказал Ллойд Джордж, слегка кивнув в знак одобрения. — А еще есть Франция, которая превратилась в военный лагерь. Это русским мы могли бы дать пару немецких марок, сопроводив пламенной речью о неоценимом вкладе в общее дело. Клемансо не согласится на символическое вознаграждение, с него станется просто разделить Германию на множество саксоний и бауншвейгов, вернув ее в восемнадцатый век. А еще американцы…
— Доминионы, — произнес Черчилль. — Проблемы будут с доминионами. Уже сейчас там втихомолку поговаривают о том, что мы, англичане, гнали на убой канадцев и австралийцев, прячась за их спинами. Эти разговоры и обиды не утихнут сами по себе.
— Да, увы, это так. Британия выиграла войну, но теперь нам предстоит выиграть мир, во славу Британии и его величества. Опасный, непредсказуемый и изменчивый послевоенный мир. В какой-то мере это будет не проще, чем сломить Германию и Вильгельма. Но…
Премьер испытующе взглянул на собеседника, словно предлагая тому закончить мысль.
— Но это будет после, — сказал Черчилль. — Сегодня мы насладимся триумфом, честным и заслуженным.
Они чокнулись, в воздухе повис мягкий, тающий звон стекла. Ллойд Джордж отпил глоток, наблюдая за коллегой сквозь полуприкрытые веки. Им предстояло многое обсудить и о многом договориться. Карьере Уинстона Черчилля суждено было рвануть вперед, словно уставшей лошади, которой дали отдых и показали хороший кнут. Следовало признать, из нынешнего поколения британских политиков ему мало равных.
Он стал бы достойным преемником.
И все же…
Сохраняя благостное выражение, диктатор не спеша прихлебывал бренди, согретый теплом руки, и вновь задавался вопросом: достоин ли Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль дальнейшего возвышения. Было что-то первобытное, яростно-неистовое в авантюризме Черчилля, в его умении выждать подходящий момент и поставить на карту все, не глядя назад и не сокрушаясь о возможных потерях. Ценные качества в мутной воде непредсказуемой послевоенной политики.
И тем не менее…
Ллойд Джордж лучше, чем кто бы то ни было, понимал, на каком тонком волоске висел исход «Последнего аргумента», сколько раз малая случайность могла качнуть маятник военной фортуны в противоположную сторону. Если бы немцы оказались чуть более сыты, чуть более организованны, чуть более устойчивы, все могло сложиться совершенно иначе. Потомки напишут сотни, тысячи томов о том, что исход конфликта оказался предрешен еще до его начала, что немцы были изначально обречены. Пусть пишут, это правильно — вера в незыблемость мироустройства и главенство Британии должна сохраниться. Но он, премьер-министр, знал, сколь тяжело досталась победа и как легко она могла ускользнуть из рук.