— Батюшки! Каким вы нынче франтом! — не удержался от возгласа Афанасий Дмитриевич, начальник пальмиркого сыскного отделения, при виде своего подчинённого, преобразившегося столь радикально и стремительно — когда только успел? Всего-то часа полтора отсутствовал!

— Ну, трепещи, Европа! Сами Иван Агафоныч едут! Народный герой! — язвительно пробурчал Удальцев.

Роман Григорьевич сдержанно усмехнулся.

Часть 4

Вот и остались позади и гранитные набережные Северной Пальмиры, и островерхие очертания Кронбургского рейда, и сонные воды Невской губы, замутнённые мелким ледяным крошевом. Пароход «Невский» вышёл на просторы Финнмаркского залива.

Из-за спешного отбытия на борту разместились очень неудачно — не смотря на суровую зимнюю пору, не слишком-то располагающую к морским путешествиям, свободные места оставались лишь в третьем классе. Единственное, что мог сделать капитан для своего важного пассажира и его сопровождающих (под «важным пассажиром» мы, конечно же, понимаем Романа Григорьевича, а не Ивана Агафоновича, как ошибочно вообразил капитан) — это не подселять к ним в каюту четвёртого, постороннего человека, и выделить три места за столом в обеденном зале первого класса. Что ж, и на том спасибо. Это Листунов сильно досадовал, что не удалось шикануть на деньги казны, а Ивенскому с Удальцевым было, по большому счёту, всё равно. Первый сызмальства видел вокруг себя достаточно роскоши, чтобы стать к ней равнодушным, второй искренне полагал доставшуюся им четырёхместную каюту весьма комфортной и даже не лишенной красоты.

К вечеру стало ясно, отчего капитан так охотно предложил им столоваться в пером классе — началась сильная качка. Так уж счастливо совпало, что все трое оказались к ней совершенно нечувствительны, и за ужином очень удивлялись: если все каюты заполнены под завязку, почему в обеденном зале так безлюдно, что пустует добрых две трети мест? И почему то один, то другой пассажир вдруг бросает свой прибор и, пошатываясь, спешит прочь с таким зелёным и кислым лицом, будто проглотил какую-то гадость? При том, что еда на пароходе была очень даже недурна, разве что справиться с ней было не так легко. Все тарелки на столах были зафиксированы меж специальных реечек, графины и бутылки тоже имели свои крепления, однако, содержимое их вело себя достаточно бурно, и в один момент жаркое чуть не переместилось на колени Романа Григорьевича, а Листунов облился столовым вином. Тит Ардалионович, хоть и путешествовал морем впервые, проявил себя самым ловким из троих. Даже официанты, разносившие подносы, демонстрируя при этом чудеса эквилибристики, стали поглядывать на него с уважением.

После ужина Тит Ардалионович в погоне за новыми ощущениями выбрался на палубу, но там оказалось скучно. До чего не дотронься — всё было обледенелым. За бортом вздымались грозного вида волны, время от времени они зловеще накатывли на палубу и стекали с неё дождём. А дальше, насколько хватало глаз, была лишь глухая, непроглядная, очень однообразная чернота — ни огонька, ни самого слабого отсвета. Ледяной ветер обжигал лицо и старался сбить с ног, брызги покрывали одежду солёной изморозью, под ногами было скользко.

Но, не смотря на дурную погоду, на палубе он оказался не один. Множество людей, рискуя подхватить опасную простуду, склонялись над бортовыми сетками, увешанными гроздьями сосулек, и по характерным неаппетитным звукам, издаваемым ими время от времени, Тит Ардалионович догадался, что на самом деле они занимаются вовсе не созерцанием таинственных морских глубин, а совсем другим, куда более прозаическим делом. Стало неприятно.

— Тит Ардалионович! — раздался за спиной знакомый голос. — Право, ну что вы там застряли? Вот смоет вас за борт и что я, по-вашему, должен буду делать? Немедленно ступайте в каюту!

— Зато у вас останется Иван Листунов! — буркнул Удальцев, хоть и рад был выполнить приказ начальства. Ему казалось, он сказал это очень тихо, но Роман Григорьевич его услышал.

— Листунов мне вас не заменит, я к вам уже привык, — ответил он, ничуть не осердившись на непозволительный ропот подчинённого. Тогда и Удальцев сменил гнев на милость, спросил:

— Роман Григорьевич, зима нынче суровая, а море не замёрзло — как так получается?

— Морская служба обеспечивает судоходство, — равнодушно пояснил тот. — А вы разве не знали? Наша-то слабовато работает, сами видели, какая ледяная каша вдоль берегов. И датчане, говорят, не слишком стараются. Зато у германцев и ляхов маги очень хороши, про свеев и финнмаркцев и говорить нечего — эти, если захотят, и Ледовитый океан растопят.

— Так что ж не растопили до сих пор? — осведомился Тит Ардалионович немного уязвлено, обидно стало за своих морских магов: неужели так трудно расстараться, чтобы быть не хуже остальных.

— А зачем он им?

…Первая ночь плавания прошла спокойно, только в каюте было жарковато натоплено, и Листунов тонко свистел носом, раздражая Тита Ардалионовича. Но после завтрака, ещё более «безлюдного», чем ужин, мирное течение жизни наших путешественников было нарушено. И виновником тому оказался не кто иной, как Роман Григорьевич — это ему, вышедшему прогуляться на палубу, в глаз попал уголёк.

Он мучился с ним битый час. И тёр «к носу», и разглядывал в зеркало, и полоскал, то в стакане с водой, то просто под рукомойником, но от всех его усилий становилось только хуже. Коварный уголёк переместился под веко и там застрял. Глаз налился кровью, резь сделалась невыносимой, хоть плачь. Вообще то, на пароходе имелся судовой врач, но мы-то с вами помним отношение его высокоблагородия ко всякого рода медицине. А потому, когда долготерпение Романа Григорьевича иссякло, он не пошёл искать помощи на стороне, а воззвал к собственному помощнику, только что воротившемуся с очередной прогулки (убрёл, чтобы не видеть Листунова, а вместо этого постоянно с ним сталкивался — Ивану Агафоновичу, как назло, тоже приболело размять ноги)

— Удальцев, будьте добры, посмотрите, что у меня там? Не то я просто умру, честное слово!

И хотя Тит Ардалионович ещё оставался немного обиженным, смерти своего безмерно уважаемого начальника он не хотел. И не допустил, спасибо нянюшке Агафье за науку! С неожиданной сноровкой вывернул веко, и легко извлёк из-под него чёрную острую соринку. К слову, няня Агафья проделывала то же самое при помощи собственного языка, но Тит Ардалионович постеснялся и обошёлся кончиком платка. На нём он и предъявил Ивенскому свою «добычу».

— Надо же! — восхитился тот, и уголёк зачем-то разгрыз. А потом пожаловался. — Всё равно колет. Вы уверены, что там больше ничего нет?

— Ничего, — заверил доморощенный лекарь. — Просто вы уже натёрли… ладно, давайте ещё раз взгляну, вдруг и правда не заметил?

Ох, лучше бы ему не смотреть, лучше бы Роману Григорьевичу потерпеть — через час другой само бы прошло. Потому что никаких соринок Удальцев больше не обнаружил. Нет, он заметил ДРУГОЕ!

Иллюминатора в третьем классе не имелось, дневное освещение заменяла большая каплевидная лампа, наполненная голубоватым магическим огнём («Заметьте, это совершено безопасно в пожарном отношении!» — специально подчеркнул капитан, показывая им каюту). И не то удивительно, что Тит Ардалионович увидел эту самую лампу в покрасневшем глазу его высокоблагородия — он вообще был наблюдательным юношей, а то, что отражение вышло ПЕРЕВЁРНУТЫМ!

От ужаса несчастный Удальцев застыл на месте, не в силах вымолвить ни слова. Вид у него сделался, будто увидел… нет, не привидение, уж этого-то добра он насмотрелся достаточно, чтобы не впадать в оцепенение. Скорее уж, чёрную гончую, или ещё что похуже.

И тут только Ивенский сообразил, какую ужасную допустил оплошность!