Она замолчала, откинулась назад, закрыла глаза, расставила руки и замахала, зашевелила пальцами над головой, словно изображала бегущие волны или колышущиеся под ветром ветви. Потом вдруг распахнула глазищи и сдержанно засмеялась:
— Ты бы не смог, инспектор. Что сидишь, кокетничаешь: а не я ли Шепелева пригвоздил? Да Шепелева давно бы уже тебя достала и на поджарку посекла. Может, и есть в тебе стерженек, может быть, и за грань ты шагнуть мог, да только мало того. Надо еще силу великую иметь, чтобы такого, как Шепелев, пригвоздить, да еще и собственным именем его заклясть. Да ты и отворота простого не сплетешь, какое уж заклятие? А сила откуда у тебя? Ты что думаешь, просто так Адольфыч на ушах стоит? Если кто-то Шепелева порешил, то он и самого Адольфыча порешить может.
— А что, — кашлянул Дорожкин, которого слова Козловой не то что обидели, нет, они просто все расставили по местам, — Адольфыч тоже заслуживает подобного?
Ничего не сказала Козлова. Только поймала взглядом переносицу Дорожкина, губы скривила в легкой улыбке и застыла, чуть покачивая головой в такт чему-то, звучащему внутри нее. Дорожкин уже хотел встать да распрощаться, как она негромко вымолвила:
— Что, инспектор, думаете, что там поговорили, там перебросились, и дело сделано? Если железным прутом замешено, ивовым не перемешаешь.
— Значит, помочь не хотите? — спросил Дорожкин.
— Не смогу, — почти безразлично вымолвила Козлова. — Если я себя для тебя буду рвать, да даже за-ради дочери, что ей от меня, разорванной, останется? Ты ж как дитя малое — ворожба дело такое, на веревке в нее не спустишь, и от дурости она не свернется. И ты не лимон, и она не молоко.
— Ну как мне хоть делать-то все? — рассердился Дорожкин. — Как хоть кричать-то? Звать как?
— Зажги четыре свечи, — вымолвила чуть слышно. — Сядь так, чтобы видеть все четыре. Прочий свет потуши весь. Кроме кольца. О кольце потом. Поставь что-нибудь. Будильник, тряпку мокрую повесь, чтобы капало с нее в блюдце, капельницу над жестяным подносом помести или метроном заведи. Можешь у меня взять, Алена хотела девочку родить, да на пианино ее научить. Метроном купила, тетради нотные. Уже и к пианино присматривалась. Я ей говорила: чего ты удумала, дуреха? Ты еще и ребенка даже не понесла, только от одного мужика сбегла, другого еще и в проекте нет, а ведь даже коляску покупать, пока не родила, примета плохая…
Козлова махнула рукой, поднесла ее к губам, пустила по щеке слезу, заговорила снова:
— Поставишь метроном. Заведи его. Лучше всего, чтобы с пульсом он совпадал. Или пополам бил. Или вдвое. Имей в виду, если все получится, из обряда вывалишься, когда завод закончится. Ты ж не умеешь ничего. Ну да тебе и не надо ничего уметь. Тут желание самое главное. Не старание, а желание. Садишься поудобнее, но не развалившись, а чтобы макушка в потолок смотрела, да спина ровной была, и читаешь стишок какой-нибудь. Сто раз, двести, сколько получится. Можно не стишок, молитву. Да хотя бы «Отче наш». Читаешь, пока в голове не зазвенит. Особенным звоном, сразу догадаешься. А если не зазвенит, то хоть до утра языком молоти, все одно не срастется.
— Ну а если зазвенит? — нарушил новую паузу Дорожкин.
— Зазвенит — зови кого-нибудь, — пояснила Козлова. — Кого знаешь, кто говорить с тобой будет, кто недавно умер или давно, но духом не рассеялся. Не подскажу, тыкай, пока дотыкаешься. Появится кто, не пугайся, говори спокойно. Вопросы задавай простые. Если никто не пришел — зажимай в пальцах нужный ноготок, волосок, да что угодно, и хоти. Всем сердцем хоти найти — разыскать. Может, и отыщешь.
— Вы, значит, не всем сердцем хотели? — спросил Дорожкин.
— А ведь не злой вроде, — пробормотала она с сожалением. — Глупый, наверное. Когда лодка тонет, парень, а в руке у тебя только кружка, черпать будешь, пока не надорвешься, а утонешь не оттого, что кружка мала, а оттого, что лодка прохудилась.
— Ладно, — примирительно вздохнул Дорожкин. — Попробую.
— Не мужицкое это дело на свечи ворожить, — заметила Козлова.
— Ну вот, — попытался обидеться Дорожкин. — Погуляю по улицам города, ввяжусь в пару драк, захнычу, обзовут бабой, так я сразу и побегу ворожить.
— Не дерутся в Кузьминске, — безучастно заметила Козлова. — Если только убивают сразу.
— Ну пока живой, буду искать, — приободрился Дорожкин, поднялся, одернул свитер, под которым топорщилась кобура. — Волосок или ноготок Алены одолжите.
— Дам, — кивнула Козлова, встала, взяла со стола пакет, зашуршала полиэтиленом, вытащила массажную расческу, сняла волос. — Только не урони в пламя свечи. Оно конечно, ее слышнее будет, только кричать-то она станет от боли. А то, что ты ее услышишь, так это вряд ли. Я свое маленькое сердце чуть на лоскуты не пустила, а и ни докричалась сама, ни ее не услышала. И еще вот что. О кольце обмолвилась, а сказать забыла. Маленькие свечи зажги кольцом, чтобы внутри поместиться. Между свечами — ладонь, не больше. А то твою ворожбу услышат. Фим Фимыча бойся. Змей он подколодный. Голову откусит — не поморщится. Все спросил?
— Почему я должен спрашивать об Алене у мертвых, если она живая? — вспомнил Дорожкин.
— Алена всякими тропами могла ходить, — пожала плечами Козлова. — И будет бродить разными… — Неожиданно в голосе матери зазвучал металл. — О потайных тропах я уже у потайного народа справлялась, нет ее там. А там, где паутина да грязь, там место мертвых. Их и спрашивать.
— Я спрашивал уже, — пробормотал Дорожкин, отправляя в сумку метроном и прикидывая, где бы ему прикупить свечей, и вдруг осознал сам, что он говорит. Он и в самом деле уже спрашивал. И получил ответ, который прозвучал в его голове донесшимся из непередаваемой дали эхом. Как же он прозвучал. «Не здесь». Да. «Не здесь». У кого же он спрашивал? У кого?
— Я помню, — прошептала Козлова.
— Кто мне отвечал? — спросил Дорожкин.
— Это был хор мертвых или еще кто пострашнее.
— Кто же пострашнее? — не понял Дорожкин.
— Кто-то, — беззвучно открыла она рот, едва сдержалась, чтобы не разрыдаться сразу, но через секунду сорвалась. Скривила лицо, прижала выпачканные гелевой ручкой пальцы к вискам и зашептала, заскулила чуть слышно: — Не хочу так больше. Не могу так больше. Найду Аленку и уйду из этого поганого города куда глаза глядят.
— Хор мертвых, а также песни и пляски, а с ними дирижер и хормейстер, — пробормотал Дорожкин, направился к выходу, но в дверях остановился, обернулся. — Вот еще что хотел спросить. Вы обмолвились, что Шепелев и папеньку, и маменьку мог перещеголять. Ничего я о его папеньке не слышал. Кто он был?
— Был? — неожиданно успокоилась Козлова. — Он и есть. Интересуешься? Так сходи на задний двор к Шепелевой, познакомься. Только памперс надень сначала.
Спички он купил в «Торговых рядах». Заглянул к рыжебородому книжнику, узнал, что новая книжка Дивова с вертолетом на обложке благополучно разлетелась (даже и отложенную пришлось отдать), а следующая машина в Москву пойдет через неделю, не раньше. Хотел было перекусить тут же в маленьком кафе на втором этаже, но передумал, отправился в «Норд-вест», рассчитывая пообедать или по времени почти уже и поужинать и обдумать, сразу ли отправляться в дурдом или сначала разжечь свечи в доставшейся ему от Шепелева квартире и начать читать «Отче наш». Прогулялся Дорожкин недалеко. Остановился возле почты, решил было зайти и позвонить матери, но видеть Мещерского не хотелось, странное чувство вины покалывало в груди, словно все, что происходило с Машкой, происходило из-за Дорожкина. Значит, мавка? Если написать латиницей, да вместо «в» употребить «дабл-ю», то Машка и получится. Да что это вообще значит?
Дорожкин с дрожью вспомнил черный треугольник на спине секретарши Адольфыча и подумал, что заказывать Мещерскому надо было не сборник латинских выражений, а каталог нечисти. Ужаснулся сам себе, что говорит так, думая о Машке, развернулся и быстрым шагом пошел вниз по улице Октябрьской революции. Если уж собрался молиться, так надо было бы и свечи купить церковные или святой водой разжиться, конечно, если церковь у кладбища, по которому бродят мертвяки, не шутейная, а всамделишная.