— Дорожкин! — раздался истошный вопль Мещерского от входа в почту. — Тебя к телефону!
— Кто? — закричал в ответ Дорожкин и побежал, заскользил по тротуару к Мещерскому, который ежился в толстовке на ступенях почты. — Кто? Мама?
— Может, и мама, — буркнул, ныряя за дверь, Мещерский. И добавил уже внутри помещения: — Только не твоя. Девчонка какая-то. Слушай, когда ты все успеваешь?
— Привет, — раздался в трубке чуть напряженный голосок.
— Привет, — обрадовался Дорожкин. — Женя! Куда вы пропали?
— Я тут… — вместе с напряжением в ее голосе почувствовалась и усталость, — недалеко. Я прошу вас быть осторожнее. Хотя бы до завтрашнего дня. А завтра или послезавтра я вас найду. Мне нужно поговорить с вами. Нет, вы не отменяйте никаких планов, они не имеют значения, просто будьте осторожны. Мне нужно вам кое-что рассказать. Я сама вас найду. Только не ищите меня.
— Женя! — попытался предупредить девушку Дорожкин, но в трубке раздались гудки.
— Тезка? — понимающе пробурчал Мещерский и покосился на соседку, которая старательно рисовала на лице губы.
— Вроде того, — пробормотал Дорожкин.
Он только что поговорил с девушкой, но вместо прилива сил чувствовал изнеможение.
— Знаешь, — снова покосился на соседку Мещерский, — а может, ну его? Что мы можем изменить? Да и как можно менять то, чего ты не можешь даже понять? Это просто такая аномальная зона. Скважина. Физический шиворот-навыворот. Понимаешь, когда все ходят в одежде наизнанку, тот, кто одет правильно, он не только выделяется, не только чувствует себя идиотом, он им становится. А потом… знаешь, мне бы не хотелось и самому оказаться в той толпе. Помнишь, ночью?
— Помню. — Дорожкину было и жалко Мещерского, но и говорить с ним теперь не хотелось. — А как же Машкина спина?
— Да не знаю, — махнул рукой График. — А ты знаешь, как она эротично выглядит в мужской рубашке? Ну знаешь, конечно…
— Нет, — покачал головой Дорожкин. — Она меня не баловала. Пожалуй, я позвоню матушке.
Спустя полчаса после разговора с матерью Дорожкин сидел в кафе «Норд-вест», тянул из бокала томатный сок, грыз сухарики с чесноком, смотрел на гигантский термометр и думал о том, что надо было бы поспрашивать у той же Маргариты, какие еще есть ведуньи в Кузьминске, и если нельзя поворожить на поиск человека, то, может быть, есть ворожба на возвращение памяти? Очень бы хотелось прочистить голову если не до встречи с Марфой Шепелевой, то хотя бы до встречи с Женей Поповой. Ведь если даже Дорожкин в силу какой-то нелепой случайности действительно убил Владимира Шепелева, то не стоит ли ему срочно вспомнить и то, что теперь в своем туманном и неразборчивом беспамятстве казалось ему удивительно светлым? А ну как он и в самом деле встретится с Женей Поповой? Что он ей тогда скажет? Давай дружить, Женя Попова, но имей в виду, я тут ношу в пакетике два золотых волоска, и вообще я человек с непредсказуемым прошлым?
Минуты перекатывались, как камешки под напором набегающей волны, из минут складывались часы, а Дорожкин все сидел и продолжал смотреть на тающий в круговерти термометр, красный столбик на котором замер на минус трех.
— Что ты здесь делаешь, Дорожкин? — навис над ним Марк Содомский в двенадцать часов.
— Жду, когда мимо проплывет труп моего врага, — ответил Дорожкин.
— Зачем? — не понял Содомский.
— Вдруг он поплывет лицом вверх, — пожал плечами Дорожкин, — хоть буду знать, как его звали.
— Напрасно, — прищурился Содомский. — Если труп твоего врага плывет лицом вверх, он сам может тебя увидеть и выбраться на берег. Вдруг у него достаточно времени, чтобы разобраться с тобой, пока ты жив?
В час в кафе зашел Адольфыч. Он покосился на Дорожкина, сел у окна, пообедал, после чего прошел мимо его столика и с усмешкой скомандовал:
— Отомри, а то хозяйка кафе уже «скорую» думает вызывать. Знаешь, какое самое лучшее средство от несчастной любви? Хороший и здоровый секс без обязательств. Хочешь, познакомлю с Милочкой?
— Нет, — мотнул головой Дорожкин.
— Ну, — хмыкнул Адольфыч, — тогда ищи пропавших, вдруг кто из них тебе поможет в этом неблагодарном деле.
«Ищи между ними что-то общее», — вспомнил Дорожкин слова Маргариты. Обе пропали, но обе якобы живы. Кто еще пропал? Получается, что пропала и Женя. Для всех, кроме Дорожкина. Правда, на самом деле она не совсем пропала, она «тут недалеко», но о ней все забыли. Все, кроме Дорожкина. Значит, это было колдовство. Но на Дорожкина оно не действует. Выходит, что памяти Дорожкина на перекрестке Рязанского проспекта и улицы Паперника уж точно лишила не Женя, а кто-то другой? Кто тогда? Чьи золотые волоски в его пакетике? Как же все-таки вернуть память? Хоть головой стучись об стол.
— Выпьешь? — Ромашкин поставил перед Дорожкиным кружку пива.
Дорожкин посмотрел на часы. Было еще только два.
— Если хочешь напиться, надо напиться, — объяснил Ромашкин. — Я слышал, что в горах стреляют по вершинам, чтобы снежные лавины сошли, пока они маленькие. Или чтобы не сошли не вовремя. Считай это пиво выстрелом по твоей вершине.
Дорожкин вспомнил, как еще в начальной школе бегал на заснеженную деревенскую горку. Мешки из грубого полиэтилена набивались соломой, надерганной из стогов, завязывались алюминиевой проволокой, которой тогда было видимо-невидимо на любом заборе, и служили мягкими санками для худых мальчишеских задниц. Съезжать по утрамбованному на склоне желобу удавалось довольно лихо. Вот только на импровизированном трамплине мешок всякий раз выскальзывал из-под седока, взлетал выше и норовил приземлиться на голову.
— Спасибо, — кивнул Дорожкин и пригубил напитка.
— Завтра надо будет веселить женщин, — настоятельно прошептал Ромашкин, — а с такой твоей рожей я смогу им предложить только игру в инквизицию. Имей в виду, в некоторые эпохи выгоднее быть идиотом и шутом, чем еретиком.
— Или идиотом, или шутом, — заметил Дорожкин вслед уходящему Ромашкину, — зачем же смешивать?
Марфа появилась ровно в три. Она прошла мимо окон кафе и неторопливо направилась к термометру — высокая, статная, закутанная в старомодное пальто с пыжиковым воротником. Дорожкин поднялся, набросил на плечо сумку, нащупал на поясе пистолет, сунул руки в рукава пуховика. Выскочил под захлестывающий лицо снег.
— Пошли к памятнику Пушкину, — бросила ему через плечо Марфа, словно видела его затылком.
— Тут и памятник Пушкину есть? — удивился Дорожкин.
— Ну если есть памятник Тюрину, то отчего же не быть памятнику Пушкину? — ядовито хмыкнула Марфа и зашагала в проходной двор.
— Тут следят за мной, — заметил Дорожкин ссутулившегося в проходном дворе здания через дорогу человека.
— И пусть следят, — буркнула Марфа. — У каждого своя работа. Ты не видишь, а для него мы с тобой сейчас так и стоим у градусника. А как растаем, так он и побегает. А чего ты его-то боишься, а не меня?
— Да как-то… — вздохнул Дорожкин, — не приучен женщин бояться.
— Значит, толком женат не был, — заключила Марфа. — Или дурак. Хотя дураки пуще прочих боятся. В дурости всякий ближе к зверю становится, а зверь завсегда чует, кого ему бояться надо. Ты головой зря не крути. Памятник Пушкину на проезде Пушкина стоит. А проезд Пушкина у нас — это такая узкая дорожка между речкой и тыльной стороной больницы. Народу там почти не бывает, тем более теперь, но что-то я тебе показать должна.
Памятник Пушкину и в самом деле оказался с тыльной стороны больницы. Дорожкин еще скользил ногами по заледенелому тротуару, когда понял, что ожидаемого им силуэта, вроде творения скульптора Опекушина, он не увидит, и разглядел несуразное, странное сооружение на берегу речки. Памятник был присыпан снегом, но именно это придавало ему страшный, фантастический вид. На огромном, метров в десять размером, гранитном диване, накрытый гранитным пледом, лежал умирающий поэт. Его лицо, волосы и кисть правой руки были вырезаны из известняка, который теперь на фоне белого снега казался даже не желтоватым, а почти зеленым. По гранитному основанию сооружения тянулась забитая снегом надпись: «Наше все на смертном одре».