— Животом мучишься? — спросил кто-то язвительно.

Софи обернулась и увидела перед собой парня лет шестнадцати-семнадцати. Тот лыбился во весь рот, демонстрируя отсутствие верхнего левого резца, а на смуглом лице насмешливо блестели яркие зеленые глаза.

— Что, денежку проглотила, боишься, сама не оправишься?

Девочка испугалась, теперь уже по-настоящему, но чужак усмехнулся:

— Не бойся, не выдам. Только в слободу не ходи больше, второй раз цари чудес не потерпят.

Софи благодарно кивнула и со всех ног припустила домой.

Валет с ухмылкой поглядел ей вслед и зашагал в противоположную сторону.

Если бы юный вор проследил за девочкой дольше, а не ушел, удовлетворившись решением одной загадки, то вскоре получил бы следующую, куда более интересную.

Миновав железнодорожный переезд и вырвавшись за пределы Торговой слободы, отрезанной от остального города с одной стороны черными полосками тянувшихся от речного порта к центральному вокзалу рельсов, а с другой — убранной под своды мостов рекой, Софи не помчалась, как решил Валет, в сторону бедняцкого Приречья и не вывернула в фабричный район. Пробежав еще квартал, она остановилась у заброшенной часовни, поклонилась полустертому лику на стене, кривясь, опустошила и забросила в кусты бутылочку, и нырнула в дыру в покосившемся заборе. Миновав зеленый сад, по ночам охраняемый собаками, а сейчас совершенно пустой и тихий, девочка добралась до высокой кованой ограды. Подобравшись, протиснулась между прутьями и, отряхнув платьице, быстрым шагом пошла по ровной улочке мимо аккуратных домиков, блестевших чистыми оконцами из-за зеленых палисадников.

У одного из таких домов Софи остановилась, приподнявшись на цыпочки, достала из тайничка ключ и открыла калитку.

Люка она услыхала с крыльца. На счастье, проснулся он недавно и еще не успел испугаться и зайтись плачем. Лишь громко звал сестру, бродя по комнатам, но голосок его уже дрожал от подступающих слез.

— Я здесь, хороший мой! — Влетев в дом, Софи подхватила бросившегося к ней малыша. — В саду была.

Люк успокоенно прижался к ней. Русые кудряшки защекотали шею, напомнив, что еще вчера собиралась подстричь братишку, но в суете позабыла. Из ясных глазок исчезла тревога.

Но и худощавый малыш был для Софи еще тяжел, особенно сейчас. В животе заурчало, и девочка спешно вернула братишку в детскую. Вытащила из-под стула коробку с игрушками.

— Посиди тут пока. Потом поедим и гулять пойдем… Если мне совсем худо не станет…

Иные дети в три года только и знают, что капризничать да хныкать целыми днями, но Люк был совсем не такой. Послушный, умненький. Скажешь: сиди, играй — и будет себе играть. Скажешь есть — поест. И добавки не попросит, потому что знает, что неоткуда этому счастью в их доме взяться. И спать ложился ровно по часам, и просыпался так же, почти минутка в минутку, иначе вряд ли она сегодня решилась бы уйти так далеко. И неизвестно, как бы они протянули следующие две недели. А то и три, пока пунцовая Кларисса распустится.

А теперь проживут!

Нет, девочка не гордилась тем, что сделала. Но и угрызений совести не испытывала. Старого Ганса она выбрала не случайно: осенью, когда мама только-только заболела, Софи бегала в его аптеку — соседка присоветовала, мол, там подешевле, чем у других. Тогда и заприметила, как любит старик среди дня выкладывать на прилавок монетки и пересчитывать в отсутствие покупателей… А доктор после сказал, что дрянные были микстуры, не по рецепту сделанные, а то не запустили бы так обычную простуду…

Ганс ее не узнал, но это и не диво. Во-первых, старый уже, в очках дальше собственного носа не видит. А во-вторых, осенью Софи совсем не так на люди выходила: и шляпка у нее была, и теплый плащик с пелериной — совсем как у взрослой барышни. И в платье, в котором обычно в саду копалась, никогда не подумала бы за калитку ступить.

Шляпку среди прочего она еще в весну продала: на холода и платка хватит. Плащ и сапожки сохранила, хоть за последние и боялась — а как нога подрастет за лето? Из платьев, кроме этого, затертого, еще два оставила. В одном по лавкам ходила. В другом, нежно-голубом, с белым кружевным воротничком, — на набережную вечерами. Правда, за последнюю неделю ни разу его не надевала, не с чем было выходить: снежно-белая Маргарита уже отцвела, Кларисса лишь набирала бутоны, а других цветов по этому времени в саду не было. Но к концу месяца можно будет снова забыть о нужде. Прогуливавшиеся по набережной молодые люди покупали розы с охотой. И как не купить у таких милых детей? Люку, бывало, и просто так давали монетку или две. Потом приходилось отдавать треть заработанного сидевшей на ступеньках нищенке, но все равно оставалось достаточно, чтобы купить еды и не думать о завтрашнем дне…

Но недавно Софи поняла, что думать все равно надо. И не только о завтрашнем, но и о послезавтрашнем тоже. В доме уже не осталось ничего на продажу, а розы не могут цвести круглый год…

Когда Валет еще не был валетом, он был солдатиком, девяткой. До того еще полгода ходил семеркой или, как в колоде говорили, свояком. Но шутом-шестеркой Валет не был никогда.

А вот Шут дожил шутом до двадцати и, похоже, останется им до конца жизни.

— Манон, крошка моя! — надрывался он под закрытыми окнами. — Лапушка! Кисонька! Рыбка!

Первые зеваки, привлеченные этими выкриками, останавливались и с улыбкой посматривали на встрепанного парня в яркой красной рубахе, заправленной в широкие, заплатанные на коленке, штаны, и щегольских лакированных штиблетах. Польщенный их вниманием, Шут пригладил торчащие во все стороны льняные волосы и воодушевленно продолжил:

— Манон, малышка! Хватит дуться! Не верь тому, что говорят: я никогда тебе не изменял, любимая!

В ответ на это заявление оконце над мастерской точильщика отворилось, и на мостовую полетел горшок с геранью.

— Ну может лишь раз! — поспешно признал проворно отскочивший в сторону белобрысый. — С Лизеттой. Но я тогда был пьян, крошка моя, почти ничего не помню. Это же не считается? — спросил он с надеждой.

Вслед за цветочным горшком отправилась старая жестяная лампа.

— А, так ты имела в виду не Лизетту!

Заинтересованных прибавилось.

— Если ты о Катрин, то это было еще до тебя, милая. Мы давно расстались!

Со звоном разбившаяся у ног пустая бутыль освежила память незадачливого любовника.

— Мы расстались, Манон! Честно. Но, возможно, я пару раз забывал об этом. Ты же знаешь, какой я рассеянный, крошка? Разве можно считать это изменой?

Кто-то хихикнул, ожидая очередного "подарка" от разгневанной красотки, но той стало жалко разбрасываться и без того скудным имуществом, и она соизволила выглянуть самолично. На узкий подоконник тяжело легла пышная грудь, надолго приковавшая к себе взгляды зевак, и лишь вдоволь налюбовавшись на выпирающие из тесного лифа округлости, размерами не уступавшие продаваемым неподалеку дыням, те обращались взглядами к пылающему праведным гневом лицу, несмотря на обозначившийся второй подбородок и пухлые щеки, довольно милому.

— Крошка моя! — радостно выдохнул Шут.

— Кобель! — сердито взвизгнула "крошка". — Все-то у тебя не считается! Ни Лизетта, ни Катрина. Жюли тоже?

— Эта — тем более! — храбро заявил парень.

— Почему? — заинтересовалась Манон.

— Мне не понравилось! — сообщил Шут во всеуслышание.

Валет втиснулся в уже немаленькую толпу случайных свидетелей семейной размолвки. Задел кого-то плечом, извинился. Кому-то наступил на ногу, но на него только шикнули беззлобно: спор влюбленных был куда интереснее неуклюжего мальчишки.

— Милая, ну впусти меня, — умолял белобрысый.

— И не подумаю! Видеть тебя не хочу!

— А ты не видь, лапушка. Закрой глазки и открой дверь.

— Убирайся!

— Но где же мне жить, кисонька?

— Где угодно, только не у меня! Пусть девки, что тебя ублажают, теперь еще тебя и кормят!