— Пора огонь затеплить, — нейтрально заметила девушка. — Сегодня можно позволить себе керосинку, а не свечи. Или даже немного электричества от аккумулятора.
— Не надо, — слабо шевельнул рукой Хольг. — Мне так лучше думается.
Привставшая было Родригес снова легла рядом с фюрером. Взгляд блондинки рассеянно скользил по книжной полке с ее личной библиотекой.
«Politica y demagogia», «El dia decisivo», «Patria y Democracia», «Politiqueria»- классические фундаментальные труды по философии империализма. Родригес предпочитала авторов-гильдистов, как наиболее авторитетных и системных, а они были в основном испаноязычными. Еще на полке стояли мемуары Наполеона и брошюра «Tod eines Lügners» — «О смерти лжеца» — посвященная убийству Маркса.
Родригес со всей искренностью ненавидела всевозможные левые доктрины и подходила к вопросу серьезно, обосновывая эмоции солидной теорией.
— Итак, Белц нас кинул, — повторил Хольг, как будто и не было почти получаса затянувшегося молчания. — Хавала останется в стороне, пока мы не решим вопрос с «муравьями». Или они не решат вопрос с нами, это гораздо вероятнее. Отсюда вопрос — что делать дальше.
Фюрер был скуп на слова и опустил всю подноготную, но Родригес и не нуждалась в подробных объяснениях. Дело было ясным и чистым на просвет, как ледниковая вода Мариана Белца.
Мировая война и дележ «английского наследства» оказались золотым временем для фармацевтических картелей. Лекарства, прививки для солдат и всевозможный допинг приносили многомиллионные прибыли. Но война закончилась, спрос упал, а производственные мощности остались. И предложение начало просачиваться другими путями, благо сотни тысяч демобилизованных солдат унесли «на гражданку» память об удивительных пилюлях и порошках, дарующих силу, бодрость, а также легкость духа. Это вызвало определенные трения, когда чудеса химической науки столкнулись с интересами «картофельных королей», наводнивших два континента дешевым спиртом из означенного продукта и всевозможными фальсификатами на его основе. Как водится в условиях здоровой конкуренции — кого-то безвременно похоронили, кто-то пошел по миру, но все закончилось вполне традиционно. Заинтересованные стороны обменялись паями и деловыми представительствами, несколько «бриллиантовых» семей породнились, вопрос разрешился ко всеобщему удовлетворению и стабильному доходу.
Государства протестовали, но за пределами их коротких рук коммерция шла своим чередом.
Однако три года назад, примерно в то время, когда Хольг валялся на койке благотворительной миссии, в послеоперационной лихорадке, почти при смерти, в игру вошел новый участник — новорожденные картели с севера Мексиканской империи.
Кокаин всегда считался наркотиком для элиты, эстетским, дорогостоящим увлечением богемы и верхов общества, которые не могли или не хотели позволить себе «les anneaux d'or». До тех пор, пока «мексы», при помощи луизианских денежных мешков, не сумели поднять производство до промышленных масштабов. Теперь «алмазная пыль» (пусть и многократно разбавленная) оказалась доступна даже фабричным рабочим. Кокаин хлынул в Евразию через Африку, великим контрабандным путем от Гао, что на Нигере и далее на северо-восток, через дюны Сахары. И Африка вздрогнула, потому что вместе с товаром на континент хлынули «муравьи».
Строго говоря, первоначально «Mara Salvatrucha» называли только выходцев из окрестностей Сан-Сальватора, но довольно быстро прозвище накрыло всех заморских пришельцев, благо оно вполне соответствовало их повадкам.
Человеческая жизнь в Старом Свете стоила не слишком много. В Новом — существенно меньше. А в многоязычном собрании, именуемом Мексиканской Империей, она не стоила ничего. Обыденный уровень тамошней повседневной жестокости с лихвой перекрывал все, что считалось нормой среди европейского и североафриканского криминального элемента. «Муравьи» плотно заняли все коммерческие ниши, связанные с бросовым кокаином, а после разинули рот на чужие куски.
Дело шло к большой войне банд невиданного масштаба, но каждый опасался ее начинать, понимая, что кто зажжет пожар, тот первым же и сгорит, а все сливки снимут пришедшие последними. Так что хотя кровавый конфликт был неизбежен, ситуация зависла в зыбком равновесии, которое тянулось уже более двух лет.
Все эти хитросплетения межконтинентальной экономики сказались на Хольге и его команде самым непосредственным образом. Фюрер два с лишним года гонял свой караван, перевозя мелкую, но востребованную контрабанду, картофельные «вина», немного фабричной «дури» и опиатов. За это время он неплохо себя зарекомендовал как осторожный исполнитель, который работает ровно и без эксцессов. И оказался примечен так называемой «хавалой» — «серой», параллельной системой теневых финансов. Хавала строилась на принципах, что закладывались столетия назад разными бедуинами — честное слово, сложные взаимозачеты и развитая система транспортировки всевозможных высоколиквидных ценностей. По сути это была банковская сеть без банков как таковых. И ее услуги оказались очень востребованы теми, для кого даже сверхлояльные австрийские банки оказывались слишком навязчивы и открыты для стороннего контроля. Через посредничество Белца Хольг надеялся попасть на низовой уровень перевозчиков, войдя в организацию уже совершенно иного уровня и других доходов. Шансы были неплохими, но сегодня стало очевидно, что ожидания не оправдались.
— Хавала не хочет сцепляться с «муравьями» раньше времени, — проговорил Хольг, словно рассуждая сам с собой. — А мы пока еще не вхожи в систему. Поэтому от нас просто отказались. Такая вот непруха.
— Мы были в своем праве, — отметила Родригес, скорее для порядка. — Кто устраивает засаду на Дороге, тот действует на свой страх и риск. Раскрашенные ублюдки сами напросились.
— Да, — согласился Хольг, в крайней рассеянности глядя в потолок. — Но сейчас это не важно. Татуированные будут мстить, а заступиться за нас теперь некому.
— Ruines villanos! — коротко и энергично сказала девушка. Хольг плохо понимал испанский, но ее тон и выразительность не оставляли простора для толкований.
— Согласен.
Он сел и согнув ногу в колене, помассировал увечную стопу, вернее остатки оной.
— Но наши проблемы от этого не исчезнут, — продолжил он мысль. — Белц нас больше не защищает. Крупные и значимые бриганды, может, и помогут, но это считай рабство. А с деньгами у нас и так скверно.
— Не так уж и скверно.
— Скверно, — повторил Хольг. — Худо-бедно поддерживаем положение, но на развитие уже ничего не остается. Мы бьемся в прозрачный потолок и не можем подняться выше.
За стеной автобуса кто-то глухо рассмеялся. Смех звучал диковато. с явной ноткой безумия, срываясь на рыдание и истерический визг. Затем что-то стукнуло, металлически лязгнуло. И все затихло, уступив постоянному, непрекращающемуся шуму ночного Шарма. Негромкий, вибрирующий рокот множества людей, которые занимаются каждый своим, но как на подбор — сугубо предосудительным в высокоморальном обществе.
— Опять Рыжий буянит, — поморщилась Родригес. — Надеюсь, его не накроет снова.
— С пулей в башке и не такое может случиться, — отозвался Хольг, по-прежнему разминая ногу. — Но таблетки у него еще есть.
— Максвелла надо заменить, — негромко посоветовала девушка, словно продолжая давно начатый разговор. — Пока он снова кого-нибудь не порезал или не подстрелил, как в том месяце.
— Его не на кого менять, — с той же интонацией ответил фюрер. — Он великолепный стрелок, позволить себе другого такого специалиста мы не можем. Здоровые берут слишком дорого.
— Ох, отзовется нам это все еще…
— Возможно, — Хольг закрыл тему не допускающим споров тоном. — Но не сегодня. Пока у нас есть над чем еще поломать голову.
— У тебя есть идеи? — прямо спросила Родригес, заправляя непослушную прядь за ухо.
— Есть. Одна. Только она нездоровая. Но деваться, похоже, некуда.