— Господа, вы уверены, что он не умрёт? Скажите правду, прошу вас, — спрашивал папенька с тревогой, и гладил его по волосам дрожащей рукой.

— Ах, ваше высокопревосходительство, напрасно вы так волнуетесь, — отвечал бодрый голос Мерглера. — Роман Григорьевич человек молодой, здоровый, да ещё и ведьмак — ну с чего бы ему умирать? Не сегодня-завтра очнётся.

И ещё один голос, лекарю Ивану Тихоновичу принадлежащий:

— Вашими бы устами, да мёд пить, милейший Аполлон Владимирович! Как будто вы не знаете, к чему приводит магическое истощение такой степени!.. На вашем месте, господин Ивенский, я бы готовился к худшему.

«А, чтоб ты пропал!» — выругался Роман Григорьевич мысленно. А вслух взмолился жалобно — иначе пока не получалось:

— Папенька! Бога ради, не надо готовиться к худшему! Не стану я помирать, мне же интересно посмотреть, как вы в кои-то веки женитесь! И не надейтесь, что я пропущу столь редкостное событие, такого удовольствия я вам не доставлю!

Из груди генерала Ивенского вырвался вздох облегчения, он даже не стал пенять сыну, что тот несёт околесицу при посторонних.

— Ну, что я вам говорил! — победно воскликнул Мерглер.

Роман Григорьевич ошибался: хоть и пережил господин Кнупперс ужасное потрясение, но разум его пребывал во здравии. Зато двое городовых и впрямь чуть не спятили, когда из-под развалин на них прыгнула крыса размером с французского бульдожку. Сначала гадкую тварь хотели застрелить на месте, потом пожалели губить этакую диковину, изловили уцелевшим одеялом и свезли в зоосад. Пока возились с крысой — чуть не позабыли про Стефана Теодоровича, хорошо, тот стал кричать «спасите-помогите!». Опомнились, откопали и его, помятого, побитого и жалкого. Завернули в то же одеяло, свезли в тюремный лазарет. Всё это было очень увлекательно, Тит Ардалионович успокоился, взбодрился и повеселел.

Роман Григорьевич очнулся через три дня после случившегося, и как только узнал о крысе, сразу поспешил в зоосад. Она сидела там, в просторной клетке, огромная и страшная, грызла турнепс мощными жёлтыми зубами.

— Это самец, или самочка? — полюбопытствовал Ивенский у служителя.

— Самец, барин, — охотно ответил тот. — Стёпкой назвали.

— Подходящее имя, — одобрил Роман Григорьевич и подарил служителю рубль.

…Кнупперса разрешили допрашивать через пять дней, хотя с постели он ещё не встал — пришлось спускаться к нему в лазарет. Он лежал там, на узкой казённой койке, маленький и жалкий. Веки были смежены, из-под серого солдатского одеяла торчал заострившийся носик.

— Господин Кнупперс! — приветствовал его агент Ивенский. — Душевно рад встрече! — он в самом деле был рад, что главного заговорщика зашибло не до смерти. — Как ваше здоровье?

Стефан Теодорович страдальчески вздохнул, приподнялся, открыл глаза… И вдруг завизжал пронзительно, вжавшись в спинку кровати:

— А-а-а! Прочь! Сгинь, сгинь, окаянный! — и спрятался, натянув на голову одеяло.

Роману Григорьевичу стало неловко: пришёл, молодой и здоровый, пугает старого и больного. Но если служишь по сыскной части, про жалость приходится забыть. Ответил жёстко:

— Я уйду. Но не раньше, чем вы ответите на мои вопросы.

Господин Кнупперс осторожно выглянул из-под одеяла. Злой ведьмак стоял прямо перед ним, нетерпеливо постукивал пальцами по задней спинке кровати, за ним маячили ещё двое. Но ничего страшного вроде бы не происходило: тёмно-зелёные крашеные стены не рушились, убогая тюремная мебель вела себя смирно, а главное, не было гигантских тараканов и крыс. «Ну, конечно! — подумал Стефан Теодорович желчно. — Не станет же он портить казённое имущество. Это вам не чужой дом разломать!»

— Подите вон, — прохныкал он, осмелев. — Я не стану с вами разговаривать, я нездоров и слаб. Вы чуть меня не убили!

— Можно подумать, это я запустил в вас Чёрной Сферой, а не наоборот! — хмыкнул сыскной. — Вы, господин архат, — нарочно ввернул, пусть знает: нам известно всё до мелочей, — оказали магическое сопротивление представителям власти, за одно это вам грозит Сибирь. Я уж не говорю об организации заговора с целью незаконной реккуренции персонифицированного деструктивного магического явления, именуемого «Кощеем Бессмертным», и о последствиях, вызванных оной реккуренцией, — вот так, на одном дыхании высказал! Даже Листунов за спиной восхищённо присвистнул. (Ох уж эти его вульгарные манеры! А ещё коренной пальмирец!)

Глаза мага злорадно сверкнули.

— А, пустое! Меня никто не видел в лицо, никто не опознает во мне архата! Вы ничего не сможете доказать! Я уважаемый человек, ответственный секретарь Оккультного собрания! Вам никто не поверит, суд будет на моей стороне! А вы, юноша, ещё ответите за гнусный навет, порчу чужого имущества, и причинение вреда моему хрупкому здоровью. Отве-е-тите, так и знайте!

Роман Григорьевич почувствовал, что ему больше не жалко старого и больного.

— Мы уже всё доказали. Слов нет, вы конспирировались весьма искусно, господам нигилистам у вас поучиться. В лицо вас не видел никто. Но перстень ваш, уникальная вещица, принадлежала некогда самому Иоахиму Брюсу… Второй такой нет во всём свете, не так ли?

— Что?! — маг невольно выдернул руку из-под одеяла, поднёс к глазам. Вокруг указательного пальца привычно обвивался маленький серебряный дракон, зло и хитро таращились рубиновые глазки…

Шёл 7243 год.

Он был молод тогда, и Учитель молод — что такое для колдуна шестьдесят пять лет? Самое начало настоящей жизни: далеко позади тяжкие годы ученичества, пройден путь от подмастерья до гроссмейстера, добыты и богатство, и высокий чин, и должность при дворе, и слава первого чародея в государстве. О старческой немощи ещё и речи нет: тело крепко, разум ясен, сила неиссякаема — жить да жить век за веком…

Глухой ночью, тайно, пришёл человек от Бирона. «Жить ему мы всё одно не позволим, зело опасен стал. А ты, Степан, думай. Или сгинешь безвестно вместе с бывшим учителем своим, или место его займёшь, по праву Первым станешь. Выбирай, что тебе мило…»

Он тогда недолго думал. Очень уж обрыдло год за годом оставаться вторым.

А тут как раз случай: влюбился бывший учитель, как мальчишка, в юную красавицу, боярскую дочь — ночей не спал. Только она на него глядеть не желала: телом-то, может и крепок, и разумом ясен, но шестьдесят пять лет жизни отпечатаны на лице, голова седовата — зачем ей такой? А в юности Иоахим Брюс был собою куда как хорош. Вот и решил повернуть время вспять.

Ритуал омоложения страшен. Это только в сказках говорится о трёх котлах с водой да молоком — на деле всё иначе. Тело надо изрубить острым мечом на тринадцать частей, разобрать по куску, чтоб старая кровь сошла до капли, и снова собрать, срастить мёртвой водой, оживить живою, да всё с хитрыми наговорами, и упаси боги хоть слово перепутать, переиначить. Кого позвать для такого дела, кому доверить свою жизнь? Ну, конечно же, бывшему ученику, ныне лучшему другу. Уж он-то ничего не перепутает, как-никак, второй чародей после первого!

Ясно, он ничего путать не стал — не хватало прослыть неумелым чародеем (дознание-то будет, никуда не денешься)! Тело изрубил аккуратно, и разобрал, и снова собрал в нужном порядке. И мёртвой водой срастил, и живой сбрызнул, и ни словечка в наговорах не переврал, иначе сыскные колдуны сразу бы уличили. Всё совершил, как надо… Почти.

«Живая вода не подействовала, больно уж много грешил покойник на своём веку» — так было установлено, так и в бумагах записано. Сожгли тело именитого чародея с почестями, на похоронах немало было пролито слёз. Пуще всех убивался его верный друг и бывший ученик Степан Кнупкин. Когда снимал, на добрую память о погибшем, кольцо с его пальца, то мёртвую руку целовал. Степана жалели — такое несчастье случилась на его глазах, что не каждый сможет пережить. Были, конечно, и те, кто поглядывал косо — не без этого. Да только доказать ничего не могли: не оставляют чернила магического следа. Смыл с ладоней — поди, разбери, какое заклинание было начертано, когда зачёрпывал живую водицу. Его метода, сам изобрёл! Просто — а никто прежде не додумался.